— Что у меня не было носа — это я уже потом узнал, — сказал Сашка Максу: спокойно, почти с иронией. — Так что — наверное, и хорошо, что я не мог открыть глаза и увидеть себя в зеркале. По крайней мере, сам себя я ощущал таким, каким я был прежде. Я знал, что я жив. Ну, просто — я был жив только внутри самого себя. А все остальные…

Он тогда запнулся, и чуть ли не впервые за время их с Максом беседы по Сашкиному лицу пробежала тень. Да, он-то сам ощущал себя живым! А вот для всех остальных он был даже не ходячий мертвец. Полено — вот как именовал Сашку больничный персонал, понятия не имея, что безликий мальчик слышит каждое слово.

— Хотя нет! — Сашка будто одернул самого себя, а губы его — полные губы взрослого мужчины — искривились; назвать это улыбкой Макс никак не мог. — Не для всех остальных я умер. Для своих родителей я стал хуже, чем покойник. Покойника они могли бы, по крайней мере, похоронить — и постараться жить дальше. А со мной было иначе.

Сашку мама и папа считали своим долгом навещать — не так, чтобы часто. Сашка прикидывал — раз в месяц, а, может, и реже. И всякий их визит заканчивался одинаково: мама, едва войдя в Сашкину палату, начинала истерически рыдать. Так что папе приходилось немедленно её уводить. Но, пока они отдалялись от его палаты, Сашка мог слышать мамины возгласы — полные такого страдания, что он почти желал умереть, чтобы только не мучить её больше:

— Во что они его превратили? Зачем они его держат таким? — И самое страшное: — Сколько же это будет продолжаться? Лучше бы они дали ему уйти…

И, пожалуй что, Сашка давно ушел бы — невзирая на свое страстное желание поквитаться с теми, кто всё это проделал с ним самим и с его друзьями. Однако — существовал один-единственный человек, который все эти годы поддерживал Сашу по-настоящему: сестра Надежда. Даже один человек — это было совсем не мало. Он подозревал, что остальные «поленья» — его одноклассники — не имели рядом вообще никого. Оттого они и уходили один за другим. Те, кто ухаживал за Сашкой, не стесняясь обсуждали это между собой. Так что он думал тогда: из своего класса он остался последним. И ошибался — как потом выяснилось.

— Расскажите мне про сестру! — попросил его Макс во время одной из их бесед.

— А ей ничего не будет — ну, за то, что она вернула меня? Она ведь это нелегально проделала, я понимаю.

— Ничего не будет, — пообещал Макс. — У неё были исключительные обстоятельства. А твой донор… Ну, про него ты и сам теперь всё знаешь.

— Наверняка и Надька про него всё знала. — Сашка опять выдал эту свою кривую псевдо-улыбочку. — Правда, она так и не призналась — откуда…

И он стал рассказывать дальше.

4

Надькины шаги он всегда слышал еще издали: слух у Сашки необычайно обострился за годы, что он провел безликим. И, наверное, это была еще одна черта, которая роднила его с несчастными ходячими мертвецами из телесериалов — которым живые люди прямо-таки жаждали снести головы. Интересно, думал Сашка часто (все пять лет, прошедшие со времени его недобровольной экстракции, он только и делал, что думал), а пытались ли все эти убийцы мертвецов понять, что чувствуют их жертвы? Что, если «ходячие» внутри себя тоже осознавали всё происходящее — вот только ничего не могли с собой поделать? Жрали живых, потому что к этому их толкал один-единственный оставшийся у них инстинкт — стремление насыщаться человеческой плотью?

Так что для Сашки сестрины посещения были не только стимулом жить, но и последним свидетельством того, что он — еще не мертвец. Каждого её появления в своей палате Сашка ждал, как школьник ждет первого дня каникул. Однако то Надькино посещение — в минувшем октябре — было особенным.

Сестра Надежда вошла в Сашкину палату, которую он делил еще с несколькими такими же пациентами (тремя, вероятно — но в этом он уверен не был). И первым делом включила телевизор. А потом прибавила звук. Медперсонал никогда не делал этого для пациентов — явно не верил, что в «поленьях» еще теплится разум.

— …годовщина — пять лет, — услыхал Сашка окончание фразы диктора; но уразумел, о чем идет речь, лишь тогда, когда последовало продолжение: — Виновные в экстракции двадцати восьми школьников за это время так и не были найдены. Учительница, которая привела свой класс на экскурсию, до сих пор числится пропавшей без вести. Хотя ряд источников утверждает, будто она еще в 2081 году прошла трансмутацию в одной из нелегальных клиник. И теперь опознать её не представляется возможным.

Ах, как захотелось Сашке вытолкнуть из своего горла слова: «Я знаю, как оно всё было!» Но, как и всегда, издать он сумел один только свистящий хрип. Надька явно услышала это: присела на Сашкину кровать, взяла его безжизненную ладонь обеими руками — однако звук телевизора не приглушила. Хотя уж она-то всегда знала, чего именно Сашка хочет — научилась, как видно, угадывать желания безмолвных пациентов, пока лечила своих зверушек. Ведь догадалась же она принести брату плеер с наушниками и целой коллекцией аудиокниг — медсестра каждое утро включала их для Сашки. Хоть некоторые сестры и ворчали — считали это просто блажью Нади. Но — убитые горем родственники безликих вызывали у всех сочувствие. Так что никто Надежде не перечил — персонал больницы делал то, что она просила.

А теперь голос телевизионного диктора будто ввинчивался Сашке в мозг:

— Следствие зашло в тупик еще в конце 2081 года. Удалось выяснить лишь то, ученики шестого класса в сопровождении своей учительницы, Дарьи Степановны Воробьевой, пришли в московский зоопарк ровно в 14.00. И возле входа их встретил директор зоопарка, он же — отец одной из учениц, который бесплатно эту экскурсию организовал. Директор утверждал впоследствии, что он предлагал выделить для школьников двоих сопровождающих из числа охраны — такова была обычная процедура при посещении зоопарка группами детей. Однако Дарья Воробьева по какой-то причине от сопровождающих отказалась. А Петр Иванович Зуев, директор зоопарка, не настоял на соблюдении принятой процедуры. И этого, надо полагать, не мог себе простить — из-за чего уволился и уехал из Москвы менее чем через три месяца после трагического происшествия.

«Ну да! — подумал Сашка. — То, что мы всем классом стали